Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят

На набережной я спускаю Райку с поводка, она нарезает вокруг меня круги. Здесь просторно и пустынно. Дни стоят жаркие, яркие, а утром прохладно, людей никого на набережной нет. Из трещин в асфальте растет трава. Река большая, и смотреть на нее с высоты, с парапета, боязно.

Завтракаю на студии, в буфете, чаем и бутербродами с сыром. Смотрим вчерашний материал, монтируем, едем на съемки, возвращаемся.

Наши передачи выходят в эфир в семь часов вечера, в самое наилучшее время.

Люди смотрят. Звонят, пишут, наводят на сюжеты. Например, про инвалидов-колясочников. На местном заводе умельцы мастерят им на коляски моторы, и ребята устраивают гонки на старом шоссе, ночью. Шоссе ведет на кладбище, и это повод для шуток. Еще мы снимали один день хирурга. И один день патологоанатома. В милиции говорят, что нарушений меньше с семи до восьми, когда наш эфир.

Время такое настало, интересное.

Это молодость твоя, Глаша, настала.

Как будто открылась даль.

Мне бы на правнуков посмотреть, вот и вся моя даль.

В постскриптуме Глаша сообщала, что жить ей стало легче и веселее, так как теперь они с Райкой в большой квартире не одни, к ним напросилась жить Надя.

Мы вместе работаем на передаче, она журналист.

Она напросилась, а вы, дурочки пустили, а что за человек, и как так можно без хозяйского позволения?

Надя всех и всё в городе знает, у нас кран протек, она тут же вызвонила знакомого парня, он прокладку новую поставил, и стало отлично.

Еще и парень какой-то! А что он, кто? Водопроводчик? Еще не хватало! Они пьющие все.

С Надей наш быт наладился. У нее на пыль аллергия, так что я враз всё вымыла, пока Надя варила грибной суп. Оказывается, в шкафчике лежали сухие белые в полотняном мешочке.

Так что всё у меня хорошо, и не скучно, теперь и ем по всем правилам, и поговорить с Надей интересно: про город, про людей и вообще про жизнь.

Целую тебя крепко-крепко.

Твоя Глаша

21.07.1990

Здравствуй, моя дорогая бабушка!

Я не могу уснуть, думаю о прошедшем дне и мучаюсь, что вот он прошел, а я все упустила, самого важного так и не заметила. И не только я, все мы. День проходит, мы за ним гонимся на нашей студийной машине (о, я тебе ее еще опишу, непременно!), гонимся через весь город. Вот как вчера мчались на станцию, всю смену проходили с ребятами-путейцами, проверяли колесные пары, пробирались под вагонами, испачкались в мазуте.

Снимали: вот они работают, а вот они курят; пьют чай из термоса, нарезают громадными ломтями хлеб.

Славные ребята, один почти совсем без зубов, и делать не хочет, так, говорит, проживу, в естестве, и хохочет, не стесняется. Ему говорят:

– Ты с зубами хоть мяса поешь вволю.

– И где оно, мясо, его, считай, и нету нигде, даже на рынке в очередь. А когда достану, мне моя Валентина котлеток накрутит.

Они смеются, и мы все смеемся. А один, маленький, как мальчик, и весь черный, смуглый, он без мата совсем говорить не может, но так говорит, как будто это самые обыкновенные слова, самые даже необходимые.

Мы много всего сняли, много, а сюжет только на пять минут (это прямо роскошь, пять минут). Сколько же мы всего повыкинем при монтаже! В пять минут много не втиснешь. Мне жалко всего, что не попадает. Что не попадает, то пропадает.

Мне ужасно хотелось снять что-нибудь по-своему. И Надя договорилась, что я сниму заставку к нашей передаче. На шесть секунд. Это ого как много. Ты вот отсчитай до шести медленно, и поймешь.

Бабушка отсчитала:

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Поняла.

Заставка дело серьезное, это как первый вздох. Заставка – затравка. Чтобы человек не ушел, а смотрел бы дальше. Чтобы по этой заставке все передачу узнавали, как человека узнают по походке. Велели придумать новое название (у нас пока унылые «Новости дня»). Такое же точное, как «Взгляд». Задачка!

Наш оператор Саша согласился со мной работать. В свободное время.

Воскресным вечером мы встретились. Я решила снять колесо за рекой, когда сгущаются сумерки и загораются огоньки.

Саша молчаливый, спокойный, никаких объяснений не требует и снимает всегда наилучшим образом в любых условиях. Но мне захотелось объяснить, и он терпеливо выслушал. Примерно вот это:

– Когда я вижу это колесо, его медленное движение, я не могу оторвать от него глаз. Знаю, что огоньки – кабинки, а в них, наверное, сидят люди. Летний вечер, парк отдыха, иногда ветер доносит оттуда музыку. Люди в кабинках навряд ли видят меня, мы далеко друг от друга, да и сумерки, но я знаю, предполагаю, что они там есть, медленно поднимаются над городом.

Я боялась, что Саша станет возражать или спрашивать, зачем это.

Он сказал:

– Хорошо.

Поставил камеру на набережной; место выбирал долго, примеривался. Я держалась в стороне, чтобы не мешать. Камеру он привез свою, какую-то иностранную, доведенную до ума, как он говорит. Привез на собственной «Волге». Она, старая, замызганная, а на капоте маленький олень.

Снимал долго, не жалея пленки, от ранних сумерек до ночной тьмы.

В этот вечер похолодало. Я забиралась в Сашину машину и грелась. Машина пропахла папиросным дымом, Саша курит только папиросы. Я грелась и наблюдала, как он передвигает треногу с камерой, как наклоняется к видоискателю.

В ранних сумерках колесо было видно, затем сумерки сгустились, и колесо пропало. Через миг на нем зажглись огоньки. В студии (нам дали ночную смену) мы продлили миг «небытия» колеса.

Сумерки, сумерки, ты смотришь в них, смотришь, голова начинает кружиться, ты становишься невесомой и валишься в эти сумерки, а дна в них, конечно, нет. И вдруг загораются огоньки. Они видятся дальними, дальними. Ты замечаешь, что огоньки движутся. По кругу. Медленно, медленно, медленно.

Скучно будет смотреть, подумала бабушка.

Саша сказал, что попробует совместить с колесом другие изображения, например, долго идущий товарный состав. Или пешехода, который, останавливается, закуривает и тут же исчезает. Затем появляется собака. И уходит в сумерки сквозь вращающееся безостановочно-ровно колесо.

Мы попробовали так и эдак, получалось здорово. Выпили кофе. В монтажной чудесная кофеварка, засыпаешь кофе в бумажный фильтр, через него в стеклянный кувшин просачивается кипяток, кувшин стоит на круглой металлической подставке, она подогревается.

Мы открыли форточку, Саша выкурил папиросу. И вот пока он курил, я поняла, что ничего не нужно, ни поезда, ни прохожего, ни собаки, а только сумерки, движущиеся огни, а название